— Слушай, Молчаливый, так неужели они тебя кусали за то, что…
— Да, парень, да! Я совсем дурным стал. Я думал победить запах, забывая, что этот запах теперь везде. Все дни наши, все люди пахнут бензином. И я тогда, помогая парию освободить ногу, испачкался в бензине, потом вошёл к ним.
— Ну, а они?
— Что они? Школа была хорошей. За запахом, который я научил их ненавидеть по-звериному, они не разглядели меня. Они чуяли только бензин и рвали не меня, а его…
VII.
За мной пришёл самолёт. Лётчик ночевал в Крестах. Ночью, когда на зимовке все спали, я вышел на свежий воздух. Не спалось. Хотелось пойти ещё раз взглянуть на человека, искания которого внезапно кончились на маленькой зимовке.
Каюра в котухе, где он спал, не оказалось. Не было и собак. Я пошёл в тундру, надеясь отыскать его на мхах. Но и здесь не было никого. Вдруг с реки ветер донёс до меня приглушенный лай. Что он там делает, — с тревогой промелькнуло в голове, — там же самолёт стоит?
…Летающая лодка наполовину была вытащена из воды на берег. Грудь и пропеллер вздымались над песком. Вокруг самолёта на берегу сидели собаки, жадно следя за своим хозяином.
А Молчаливый, взобравшись на самолёт, внимательно рассматривал лопасти, крылья, приборы в кабинке пилота, осторожно брался за руль и изредка издавал восклицания: «Хой», что у него служило знаком удивления.
Наконец, каюр закончил осмотр и крикнул на берег!
— Пясинец, иди сюда!
Собака рыча и взвизгивая, полезла на самолёт.
— Ты чего так дрожишь, собака? Не бойся, пёс, он не сердитый.
Собака доползла до ног Молчаливого и, дрожа, прижалась к нему всем телом. Каюр снова заговорил, ласково поглаживая полированный винт мотора.
— Ничего, однако, — передовой, собака, а? С пути не собьётся, пойдёт — не устанет. А? Он мне жизнь мою принёс обратно.
Наклонившись к Пясинцу, он совсем примиряюще добавил:
— Да и ты у меня ещё походишь в упряжке. У нас есть свой мотор в десять собачьих сил. И там, где не проберётся этот передовой, пойдёшь ты, Пясинец!
Так я и оставил их на самолёте — каюра и передового — наедине со своими новыми мыслями и чувствами.
* * *
На этом не кончается повесть о Молчаливом — сыне снегов. Наоборот, то, что рассказано здесь, — это предисловие к повести о нём.
Больше шестидесяти лет Молчаливый искал страну, которой не было. И это было предисловием к его жизни. Настоящая жизнь у него началась только сейчас.
Говорят, он работает председателем песцовой промысловой артели на Таймыре и слава о нём, о хозяине коллектива, об охотнике за песцовой шкуркой, о каюре ходит от Берингова моря до Мурманска.
Гул цехов и зной над двором.
Жаром пышет железный лом,
Стружки ржавые вьются у ног…
Как здесь вырос синий цветок?
Запрокинул голову он.
Так и кажется: небосклон
На желтеющую траву
Расплескал свою синеву.
Эти тонкие лепестки
Словно пух, словно сон, легки…
Где же, хрупкий, набирался сил?
Как он толщу земли пробил?
…Раскатился гулом гудок,
Хлынул буйный людской поток,
И со всеми идёт одна —
Как берёзка — тонка, стройна…
Надо лбом — густая коса…
Где я видел эти глаза?
Как берёзку эту зовут?
Разве ей по-плечу наш труд?..
Я окликнуть её не смел.
Я нечаянно подсмотрел:
Ветер сдунул с плеча платок,
Обернулась, глаза — цветок!
Света их передать нельзя,
Но ответили мне глаза:
— Волей к жизни своей сильна
Наша молодость и весна!
Тёплый ветер дует, дует с юга.
На покров глубокий снеговой
Налетает март. И даже вьюга
Пахнет спелой терпкою айвой.
В полдень на реке синеют льдины…
Только ты, не в силах скрыть тоски,
Огорчённо смотришь на седины,
Тронутые пеною виски.
Тёплый ветер над тобою тужит:
Как ты долго милого ждала!..
И его коснулась злая стужа —
На висках сугробы намела.
Но пред чистым солнечным рассветом
Не беда, что рано — седина.
Безмятежно-светлым бабьим летом
Станет эта поздняя весна.
Воспоминаний путь жесток:
Горели хлебные суслоны
И уходили на восток
Суровым строем эшелоны.
А возле скорбных матерей,
Страдой военной опалённых,
Забыв утехи прежних дней,
Детишки плакали в вагонах.
Мы шли вдоль сумрачных дорог,
Где лес чернел в глухой печали,
Где плакал каждый стебелёк…
Но веры мы не потеряли.
И в самый горький час войны,
Когда Москве судьба грозила,
С кремлёвской каменной стены
Победа нас благословила.
Она пришла на наш порог,
Омытая героев кровью,
Она пришла со всех дорог
Литвы, Кавказа, Приднепровья…
И снова в полдень голубой
Смеётся весело ребёнок.
Покрылись сочною травой
Следы от бомбовых воронок,
На месте мёртвых городов
Белеют новые кварталы…
Наследьем воинских трудов
Весна цветущая настала.
Мы снова будем строить, жить,
Глядеть в лицо небесной шири,
С детьми и с песнями дружить…
Мы это счастье заслужили!
По кружкам разлито вино:
Простая глина — без прикрас,
Но сердце радости полно
И светит радугой оно
В глазах у каждого из нас.
Ещё свободная земля
Не позабыла злых обид.
Ещё нам не до хрусталя,
Но влаги светлая струя
И в кружке глиняной кипит.
Ещё нам не до серебра,
Чтоб украшать свои пиры,
Но к нам сама земля добра
И гордая Атач-гора
Подносит нам свои дары.
Так пусть же кружек стук глухой
Веселья нам не омрачит.
Над голубой Урал-рекой
Мы поднимаем тост такой,
Что в нём сама душа звучит.
Мы поднимаем тост за сталь,
За счастье жить, за верных жён,
За то, чтоб вновь звенел хрусталь,
А кружек глиняную старь
На память внукам сбережём.
Здесь не разила смерть прямой наводкой,
Не проносилась вихрем огневым
И не бродила тяжкою походкой,
Заглядывая к мёртвым и живым.
Но рядом с гордым жизни воплощеньем,
Где день и ночь рождается броня,
Чужой металл, поверженный в сраженьях,
Теперь лежит без силы и огня.
Лафеты, гусеницы, элероны…
Унылый лом! Но жизнь к нему добра.
Последний раз скрежещет, покорённый,
Он в челюстях железного копра.
Искромсанный, раздробленный на части,
Пройдя сквозь аммонал и огнерез,
Раздавленный стальной огромной пастью.
Рассчитанный шихтовщиком на вес,
Ложится в мульды выверенной грудой…
…Огни клубятся, словно ковыли,
И парень ясноглазый, чернокудрый,
Даёт команду мирную: — Вали!
Не он ли шёл до самого Востока,
Пыль Запада стряхнув с усталых ног?
Не он ли эту пару синих стёкол,
Сменил тогда на полевой бинокль?
Не по его ли яростной команде,
Вот эти танки обращались в лом,
А он кричал: — А ну, сильнее гряньте!
Ещё огня! Покрепче, поделом!
…Металл завален. Спущены заслонки,
Пять солнц сверкает в огненной печи,
Шестое — сверху волоконцем тонким
Роняет животворные лучи.
Вплетает серебристые косички,
В струящийся зеленоватый пар.
— Ещё огня! — по фронтовой привычке
Командует подручным сталевар.
Кипит металл, носивший смерть и темень.
Он вновь рождён, в нём сила бьёт ключом,
Чтоб одолеть пути, пространства, время,
А если надо — грозным стать мечом.
Не сложены ещё в народе сказы
Весёлых электрических огней,
Они слагаться будут много дней,
О юности, открытой всем ветрам,
О городе, Уральском самоцвете,
О городе, в который свежий ветер
Врывается, как песня, по утрам.
Но песня, хоть она и не распета,
Уже созрела, рвётся из груди,
И сколько света знает песня эта,
Огнём чудесной юности согрета,
И сколько в ней напевов впереди!
Она чуть-свет врывается с гудками
В могучую симфонию труда.
Её запев рокочет меж станками,
В ней говорит магнитная руда,
В ней сталь звенит — и огненною лавой
Уже клокочет древняя гора,
В ней возвещает воинская слава
Своё непобедимое «ура».
Её начало — в зелени предгорий
В тот самый год, когда степной курай
В последний раз о стародавнем горе
Оповестил привольный этот край.
И полетела песня без оглядки,
Покинула кочевья над водой,
Вспорхнула птицей в белые палатки,
Крылатой, беспокойной, молодой.
Потом приполз зубастый экскаватор.
И землю грыз, и лязгал, и стонал,
И содрогались скалы от раскатов,
Когда им гулко вторил аммонал.
Ошеломлённая гора внимала
И встала человеку на поклон.
Она в столетья видела немало,
Но не было такого испокон.
Металл рождался — гордый провозвестник,
Ещё досель невиданной борьбы,
И было тут начало новой песни
О властелине жизни и судьбы.
